НА СТРАНИЦУ «МЕМУАРЫ»

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

 

 

СЕРГЕЙ ЗАГРАЕВСКИЙ

МОЙ  ХХ  ВЕК

ВСТУПЛЕНИЕ

ГЛАВА 1: “СОВМЕЩАНЕ”

ГЛАВА 2: ВОРКУТА

ГЛАВА 3: ШЕСТИДЕСЯТЫЕ

ГЛАВА 4: “ЗАСТОЙ”

ГЛАВА 5: ПСИХОАНАЛИЗ

ГЛАВА  6: ЛЕНИН, ПАРТИЯ, КОМСОМОЛ

ГЛАВА 7: “НАУЧНАЯ КАРЬЕРА”

ГЛАВА 8: ЭЙФОРИЯ СМЕНЫ ЭПОХ

ГЛАВА 9: АРКАДИЙ

ГЛАВА 10: КОММЕРЦИЯ

ГЛАВА 11: КРАХ БАНКА

ГЛАВА 12: ХРИСТИАНСТВО

ИЛЛЮСТРАЦИИ

  

ГЛАВА  6

ЛЕНИН, ПАРТИЯ, КОМСОМОЛ

  

Я считал слонов и в нечет и в чет,

И все-таки я не уснул.

И тут явился ко мне мой черт,

И уселся верхом на стул.

 

И сказал мне черт: – Ну как, старина?

Ну, как же мы порешим?

Подпишем союз, и айда в стремена,

И еще чуток погрешим?

 

И ты можешь лгать, и можешь блудить,

И друзей предавать гуртом!

А то, что придется потом платить –

Так это ж, пойми, потом!

 

Но зато ты узнаешь, как сладок грех

Этой горькой порой седин.

И что счастье не в том, что один – за всех,

А в том, что все – как один!

 

И ты поймешь, что нет над тобой суда,

Нет проклятия прошлых лет,

Когда вместе со всеми ты скажешь – “да”!

И вместе со всеми – “нет”!

 

И ты будешь волков на земле плодить,

И учить их вилять хвостом!

А то, что придется потом платить,

Так это ж, пойми, потом!

 

И что душа – прошлогодний снег!

А глядишь – пронесет и так!

В наш атомный век, в наш каменный век

На совесть цена – пятак!

 

И кому оно нужно, это “добро”,

Если всем дорога – в золу…

Так давай же, бери, старина, перо,

И вот здесь распишись, в углу!

 

Тут черт потрогал мизинцем бровь,

И придвинул ко мне флакон.

И я спросил у него: – Это кровь?

–Чернила, – ответил он.

 

                                       Александр Галич

  

I

 

Принято считать, что понятие “бизнес” в нашей стране появилось только в постперестроечные времена, а до этого его вроде бы и не было.

На самом деле это столь же неверно, как знаменитая фраза: “В советской стране секса нет”. Был и секс, был и бизнес. И если относительно наличия в СССР секса (точнее, нормальных интимных отношений) уже никто не сомневается, то о бизнесе стоит поговорить серьезно.

Первая мысль на эту тему приходит: да, бизнес был, но в это понятие в советские времена входили только так называемые “цеховики”, торговавшие “левой” продукцией. Или “спекулянты”, перепродававшие всяческий дефицит.

На самом деле ситуация несколько иная. Мы уже говорили, что экономика СССР фактически была одной гигантской централизованной корпорацией, до которой далеко “Боингу” или “Макдональдсу”. В собственности этой корпорации под названием “советское социалистическое государство” находились все фабрики, заводы, колхозы и прочее. Все это неким образом работало и даже как-то развивалось, хотя медленно и с явным перекосом в сторону военной промышленности.

Кто всей этой многоуровневой системой управлял? Правильно, партаппаратчики, номенклатурные хозяйственники и прочие подобные господа, зарабатывавшие на этом и деньги, и машины, и дачи, и персональные пенсии, и самое главное – власть.

А теперь скажите, где принципиальное отличие целей и задач такого “номенклатурщика” от стандартного западного бизнесмена?

Отбросим идеологическую шелуху и поймем: “коренных” отличий нет и не было. Деньги, деньги, деньги. А последние способны принимать форму и льгот, и привилегий, и дач, и машин, и, наконец, вести к самому главному – власти. А больше власти – больше денег. Вот и замкнулся круг.

И не случайно подавляющее большинство партаппаратчиков мгновенно “перестроилось” и прекрасно себя чувствует в новых российских экономических условиях. Да и множество бывших “цеховиков” и “спекулянтов” обрело реальную политическую власть.

И те, и другие – по западным понятиям бизнесмены. Пусть недоцивилизованные, недовоспитанные и недопрезентабельные, но все же.

Кто-то идет к власти при помощи денег, а кто-то – к деньгам при помощи власти. С какой точки начать обход круга, в конечном счете неважно. Результат все равно один.

Экономика, деньги, власть…

Иисус Христос, как мы помним, говорил, что нельзя служить Богу и маммоне, то есть богатству (Мф. 6, 24).

Автору этой книги довелось некоторое время параллельно служить и тому, и другому. Как говорится, заявляю со всей ответственностью: действительно, получается крайне плохо. Точнее, совсем не получается.

Но, тем не менее, всегда хочется чего-то невозможного, и о моем служении “маммоне” следует рассказать. В конечном итоге при всех несомненных минусах оно дало мне некую финансовую независимость и, главное, бесценный жизненный опыт – мы все-таки живем пока еще не в Царствии Божием, а в реальном, несовершенном и весьма жестоком мире.

Почему бы не поделиться этим опытом с читателями, соседями по этому несовершенному миру?

 

 

II

 

То, что человеческая судьба подвержена огромному количеству случайностей, оспорить трудно, если, конечно, не считать их Божьим предопределением или “отработкой кармы”.

А в семнадцать лет, когда человек заканчивает школу и перед ним встает вопрос о выборе профессии, его судьба чаще всего определяется непрерывной цепочкой абсолютно непредсказуемых событий. Есть, конечно, счастливцы, выбирающие свой жизненный путь уже в четырнадцать лет (например, Андрей Вознесенский, если его мемуары правдивы), но их мало. Лично я таких не встречал и сам уж точно таким не был.

Нет, конечно, я в старших классах школы знал, что хочу учиться на литературоведа. Подчеркиваю – не на художника, а на литературоведа, ибо путь в Суриковский институт был мне однозначно закрыт вследствие полной неортодоксальности моей живописи, к тому же там не было военной кафедры, и после выпуска надо было служить в армии солдатом.

Так что собирался я поступать на филфак МГУ, но вовремя понял, что если со своей национальностью даже каким-то чудом туда пробьюсь, то после института меня на протяжении многих лет ждет судьба редактора или библиотекаря. Похожая ситуация была с прочими гуманитарными факультетами Университета. На дворе-то был 1981 год!

“Элитные“ институты (международных отношений, иностранных языков и прочие подобные) для меня по тем же национальным причинам были абсолютно нереальны, и я о них даже не думал.

Нет, и в советское время почти всюду можно было поступить за взятку в несколько тысяч рублей, но у нас в семье и нескольких сотен никогда не бывало.

Короче, я на удивление легко уступил давлению родителей, считавших, что ребенку нужно практическое образование. А в те времена это было синонимом технического.

Смешно – насколько поменялась с тех пор специфика профессий! Сейчас практическое образование – это экономика, финансы, юриспруденция, но уж никак не наука и техника. Что сейчас со знаменитым Физтехом, что с Бауманским? Наверное, то же, что с баллистическими ракетами и подводными лодками – тихонько ржавеют и разваливаются, хотя все равно пытаются делать вид, что являются лучшими в мире.

Откровенно говоря, как только я смирился с мыслью не получать гуманитарное образование, мне оказалось все равно, какое получать техническое. Меня устраивал любой диплом, в будущем не обременяющий секретностью и обязательной многолетней отработкой в каком-нибудь страшном заведении типа Курчатовского института. Пусть наши “ядреные” бомбы и зенитно-ракетные комплексы тогда еще действительно были лучшими в мире (кстати, все равно в это не верю), их разработкой я заниматься не собирался – все-таки воспитание было не то…

Еще одно “ограничение” ставилось в виде необходимости наличия в институте военной кафедры, ибо воевать в Афганистане или чистить своей зубной щеткой сапоги дембелю я не собирался тоже. А военная кафедра давала, кроме абсолютно не нужного лейтенантского звания, спасительнуюбронь” (освобождение от действительной военной службы).

Мне опять же повезло: в середине восьмидесятых “бронь” со всех вузов на несколько лет сняли, и все студенты, родившиеся в конце шестидесятых, “загремели” в армию. Но я уже успел пройти военные сборы, а возможно, и закончить институт (не помню). Главное, что в армию я так и не попал и “бескровно” ношу звание старшего лейтенанта дорожных войск, причем специальность имею весьма экзотическую – военно-мостовые работы. Какой мост я способен построить, думаю, понимает даже военкомат, если ни разу (тьфу-тьфу, не сглазить) не прислал мне ни одной повестки ни на какие сборы и переподготовки.

 

 

III

 

Такая военная специальность означает, что я в итоге поступил в Московский автомобильно-дорожный институт, сокращенно МАДИ. Недалеко от дома – я жил на Речном Вокзале, а МАДИ находится у метро “Аэропорт”. Многие знают это помпезное сталинское здание с колоннадой, выходящей на Ленинградский проспект.

Мое поступление, как я уже говорил, происходило под давлением бабушки и мамы. О том, насколько все равно мне было, на каком факультете учиться, говорит то, что сначала я собирался поступать на… автотранспортный (АТ).

Мне помешала спасительная случайность – регистрация в институтском медпункте так называемой “формы 086” – справки из поликлиники (не знаю, как сейчас, а тогда она при поступлении в вузы была обязательна). Врач, увидев на ней надпись “аллергик”, записал, что я годен только на два факультета из восьми, причем не на автотранспортный – там вроде бы руки все время должны быть в масле...

Я даже сначала расстроился, но потом решил поступать на “разрешенную” специальность “Автоматизированные системы управления” (АСУ), благо аттестат у меня был “пятерочный”, сдавал я всего два вступительных экзамена и конкурс меня мало беспокоил. И действительно, экзамены я без проблем сдал и на эту специальность поступил.

Что бы было, если бы я поступил на Автотранспортный факультет – не знаю, но все могло бы быть совсем не так. Дело в том, что на АСУ я обнаружил весьма интеллигентную компанию – множество евреев, для которых был закрыт путь в МГУ, шли в МАДИ по тому же принципу, что и я. Мы даже расшифровывали название вуза как “Московская Ассоциация Детей Израиля”.

Говорят, таким же “еврейским” был МИИТ (Институт инженеров транспорта).

А внутри МАДИ братья-евреи, естественно, шли на наиболее “чистые” факультеты, то есть на АСУ, “Гидропневмоавтоматику” (всяческие роботы), экономический и прочие подобные. На “Автотранспортном” евреев практически не было, а была грубоватая мужская компания, в которой хилому и малообщительному интеллигенту, коим я являлся в начале первого курса, делать было нечего.

Впрочем, о “хилом интеллигенте” должен сказать: видимо, именно в это время у меня наконец-то началась возрастная гормональная перестройка, которая при непрерывных занятиях боксом и “накачивании” мышц ко второму-третьему курсу сделала из меня достаточно “здорового” человека. Я сужу по школьному костюму – за неимением по бедности другой одежды я ходил в нем до второго курса, а потом он мне вдруг оказался катастрофически мал.

К счастью, мама мне привезла из Германии джинсы и джемпер, и я в них ходил на втором курсе и нескольких последующих. Еще у меня была джинсовая куртка специально для сдачи экзаменов, с нашитыми внутренними карманами для “шпаргалок”.

А еще мне мама оттуда же привезла черный пиджак из кожзаменителя. Естественно, “second hand”. В нем, предварительно нашив аналогичные внутренние карманы для “шпаргалок” и нацепив огромный значок участника районной комсомольской конференции, я сдавал общественно-политические дисциплины типа “научного коммунизма”. Действовало безотказно (в этом наряде я был похож на молодого комиссара двадцатых годов), но до сих пор с ужасом вспоминаю летние сессии – посидите-ка в пиджаке из дешевого целлулоидного кожзаменителя в тридцатиградусную жару… Вспоминается Евтушенко:

 

...Я в “чертовой коже” ходил,

                                             будто ада наследник,

Штанина любая гремела при стуже

                                            промерзлой трубой водосточной,

И “чертова кожа” к моей приросла,

                                                       и не слезла,

И в драках спасала

                              хребет позвоночный,

                                                             бессрочный.

 

Что касается моей традиционной малообщительности, то, сделав необходимые выводы из школьных времен, я старался быть “компанейским”, как мог. На специальности АСУ для восемнадцатилетнего паренька это было к тому же не самой неприятной обязанностью – в группе большинство студентов было женского пола, а для советских студентов мужского пола бедность ни в коем случае не была пороком и нравиться девушкам не мешала. На вечеринках (тогда их, по-моему, еще не называли “тусовками”) господствовал принцип складчины, все были равны, все веселились, танцевали, любили, ссорились, мирились…

 

 

IV

 

Определенная социальная напряженность внутри потока стала проявляться несколько позже, на старших курсах, когда появились “карьеристы” (в том числе, к сожалению, и я), которых, как известно, остальные члены социума не любят и не упускают случая, как минимум, “подколоть”, а как максимум, напакостить.

Вообще говоря, процесс социальной карьеры (фактически, как мы говорили, это одна из форм бизнеса) мне напоминает многоуровневую компьютерную игру-“бродилку”: на каждом новом уровне карьеристу пакостят новые люди и по-новому, а результат его деятельности настолько же эфемерен и оставляет такое же ощущение пустоты, как финальное поздравление на экране, за которым следует надпись “Game over”…

Но, откровенно говоря, этот процесс обладает определенной увлекательностью, и я им переболел весьма серьезно. Для меня он начался с еще одной случайности, и кто бы мог тогда подумать...

А началось все с того, что буквально первого – второго сентября на первом курсе было первое занятие по физвоспитанию. Весь факультет собрали в актовом зале, дабы прочитать лекцию о пользе физподготовки и необходимости поголовной сдачи норм ГТО. Для поколения, выросшего без этого маразма, расшифровываю: “Готов к труду и обороне”. Так назывался комплекс “достижений” в спорте, который, по идее, каждый советский гражданин обязан был выполнить: столько-то раз отжаться, пробежать стометровку за столько-то секунд...

После этой лекции каждой группе предложили избрать из своего состава физорга, чтобы он собирал членские взносы в студенческо-преподавательское ДСО (“Добровольное спортивное общество“) “Буревестник”. На этом, собственно, обязанности физорга заканчивались. Именно поэтому, когда одна из студенток (мы даже еще не успели друг с другом познакомиться) предложила избрать физоргом “вон того высокого молодого человека”, я возражать не стал и был избран.

После вечного отставания на школьных уроках физкультуры все это было для меня очень смешно, но отмечу, что из крайне небольшого числа представителей мужского пола в моей группе я больше всех подходил на эту роль – гантели постепенно давали о себе знать…

Итак, я стал физоргом и благополучно об этом забыл. Правда, вскоре серьезно занялся боксом и выступал за упомянутое ДСО “Буревестник”, но к общественной работе это никакого отношения не имело.

Первый курс, первая сессия… Мне была очень нужна повышенная на десять рублей стипендия, поэтому я сдал все экзамены на все пятерки. Со второй сессии на меня уже стала работать “отличная” зачетка (я не стеснялся ее демонстрировать преподавателям), а лишние десять рублей в месяц лишними не были и на всех последующих курсах.

Ну, относительно того, какие предметы в МАДИ приходилось сдавать, – думаю, если бы я учился, например, в Менделеевском, я бы к ним относился так же. Некая абстракция. И если “Математический анализ” был загадочен и абстрактен по своей сути, то какой-нибудь предмет типа “Теоретических основ электротехники” или кошмарной “Теории машин и механизмов” просто плохо преподавался. При желании, с примерами из жизни и зажигательными речами, хороший преподаватель мог бы чем-то студентов увлечь.

Хотя… Физика читалась великолепно, “заезжим светилом” – подрабатывавшим профессором-ядерщиком, но я из всего двухлетнего курса запомнил только его самого, и то, наверное, благодаря тому, что он при всей своей образованности говорил с украинским прононсом и проговаривал переменную “Гамма” как “Хамма”, что было очень забавно.

Наверное, просто невозможно получить реальные знания во всеохватывающей институтской системе, когда в сессию сдаешь гору разнообразнейших зачетов и экзаменов, а все остальное время занимаешься своими делами. Были, конечно, индивидуумы, ходившие на все лекции, но не более двух – трех на группу. Я к таковым не относился.

Да и само слово “сдавать” отнюдь не является синонимом слова “учить”. Думаю, подавляющее большинство студентов (в том числе и в современном платном обучении) достигает в использовании “шпор” (шпаргалок) и “бомб” (заранее написанных ответов на вопросы) ловкости рук, вполне сопоставимой с Дэвидом Копперфильдом, причем отнюдь не диккенсовским, а известным фокусником. Тут надо и поймать момент, когда преподаватель отвернулся, и не сильно скашивать глаза при списывании, и вовремя все спрятать…

Большинство людей даже в пожилом возрасте с умилением вспоминает студенческие годы – свобода, занимаешься неизвестно чем, дети малые дома не плачут, девчонок море, вечером жена не станет расспрашивать, где был… Естественно – после института человек обычно женится, впрягается и пашет, а если он относится к работе и семье как к неприятной обязанности, то ему как раз впору ностальгировать по ветреной и пустоватой юности.

Думаю, из тона последнего абзаца понятно, что лично я по вузу никогда не тосковал.

Не будем, впрочем, бросать в вузы чересчур большие камни. Весь этот процесс, на первый взгляд никчемный, дает определенную гибкость ума и способность быстро ориентироваться в любом потоке информации. И то неплохо, хотя вряд ли оправдана трата на это пяти лет жизни, если, конечно, не заниматься параллельно ничем другим.

 

 

V

 

Заниматься было надо. Очередная случайность, направившая меня в сторону активной социальной деятельности, произошла между первым и вторым курсом. Однажды на районных соревнованиях по боксу нашего ДСО “Буревестник“ я познакомился с так называемым “замдекана по спорту” своего факультета, и он предложил мне стать “председателем спортсовета факультета”. Я согласился, памятуя о том, что в бытность физоргом группы ни разу не видел никакого председателя спортсовета. Как раз в это время у меня начались романтические увлечения в личной жизни, и мне было все равно, каким несуществующим спортсоветом руководить.

Откровенно говоря, я даже физоргов ни разу не собрал. В оправдание скажу, что и меня никто не “собирал” – а ведь, кроме замдекана по спорту, я подчинялся и ответственному за спортработу в институтском комитете комсомола. А еще я должен был “работать в тесном контакте” с ответственным за ту же спортработу в комсомольском бюро своего факультета, но я даже не был с ним знаком.

Зато – первая любовь, первая печаль, прогулки под луной и прочее подобное. Нет, для двадцатилетнего паренька это тоже необходимо, и некоторая презрительность тона вызвана лишь тем, что мы сейчас говорим о бизнесе, а он, к сожалению, оставляет крайне мало места любви и прогулкам под луной…

Так и жил я до конца второго курса, пока издали не увидел того жареного петуха, который меня собирался через пару лет клюнуть. Столь витиевато я выразился про “распределение молодых специалистов”.

Этот отголосок сталинского рабовладельческого строя имел под собой определенное экономическое обоснование: государство потратило деньги на твое обучение и стипендию, так ты их, будь добр, отработай три года там, где Родина велит, а дальше – делай, что хочешь.

Я случайно проходил мимо вывешенных списков по распределению “старших товарищей” и увидел перечень потенциальных мест работы. ЗИЛ, завод “Энергомаш”, всяческие “режимные предприятия” и прочие малоприятные места.

Как я об этом раньше не подумал – не понимаю! Три года стоять за кульманом или закладывать перфокарты в ЭВМ где-нибудь на ЗИЛе или, в лучшем случае, в “ЦНИИ Комплексной Автоматизации“ – это было как-то совсем не для меня.

Помню, что я впал в истеричное состояние и хотел просто бросить институт, пусть даже ценой службы в армии – военкоматы не дремали и забирали немедленно.

Потом я понял, что у меня есть шанс – так называемая наука, то есть распределение на любую институтскую кафедру. Но для этого надо было заводить знакомства на уровне руководства института, в чем мне помочь никто не мог, кроме меня самого.

И вот тогда я в конце второго курса пришел в институтский комитет комсомола и поинтересовался, почему меня, разрядника по боксу и председателя спортсовета факультета, никто не спрашивает о работе, не вызывает на совещания и вообще не дает ощутить себя “активным комсомольцем”.

Выяснилось, что за спорт в комитете комсомола отвечал пятикурсник, исчезнувший в связи с работой над дипломным проектом, и мне немедленно было предложено с нового учебного года этот сектор возглавить. Соглашался я на это с совсем другими мыслями, чем на предыдущих этапах “карьеры”, ибо знал, что мне это действительно надо.

На меня тут же “повесили” подготовку отчетно-выборной комсомольской конференции института. Естественно, не всей, а привоза в институт подходящего по размеру бюста Ленина, ибо имевшийся был маловат для столь выдающегося случая. Я мобилизовал для этого нескольких физоргов, и мы везли бюст из ДК имени Чкалова (сейчас там казино, и я до сих пор проезжаю мимо него с улыбкой). Был заказан автобус, но Ленин не пролез в двери, и на следующий день был заказан грузовик. Мы, матерясь, тащили огромный гладкий бюст за уши и жалели, что они не сделаны в форме ручек…

Итак, осенью 1983 года, в начале третьего курса, я на институтской отчетно-выборной конференции ВЛКСМ был “демократически” (естественно, единогласно) избран в комитет ВЛКСМ МАДИ ответственным за спортивно-массовую работу. В комсомольской организации института было тысяч десять членов, комитет комсомола был на правах райкома, так что это была какая-никакая, но номенклатурная должность.

Мог ли я, вечный диссидент, представить себе что-то подобное? Но это было все же лучше, чем через три года “от звонка до звонка” сидеть в “почтовом ящике”.

Боюсь, что поколению, выросшему в конце девяностых, придется объяснять, что такое “почтовый ящик” и почему я его так боялся.

Извольте – так назывались закрытые предприятия, производившие любую секретную военизированную продукцию. Собственные имена типа “Квант” или “Главспецмонтажпромавтоматика” у этих контор тоже были, но посторонним их знать не полагалось, поэтому и в трудовых книжках, и в почтовых реквизитах они фигурировали как, например, “П/Я № 12345-67”.

Отличались они весьма строгим режимом, даже пропуск не выдавался на руки, дабы в случае утери не достался вражеским шпионам. При входе и выходе сотрудник нажимал кнопку со своим табельным номером, пропуск автоматически выпадал из стеллажа в руки вахтеру, тот сверял фотографию и нажимал педаль, чтобы “турникет” повернулся и сотрудника пропустил. Параллельно время входа-выхода фиксировалось отделом кадров.

В некоторых подобных заведениях отслеживалось и время выхода из отдела, например, на обед. Говорят, кое-где и в туалет надо было отпрашиваться у начальника.

За все это, впрочем, сотрудникам платили несколько повышенную зарплату (инженерам – в среднем 200–250 рублей в месяц против 150–180 в “несекретной” сфере, плюс частые и немалые премии). Но что с того – на заводах по переработке ядерных отходов платили по полторы тысячи, но не зря эти деньги называли “гробовыми”…

Короче, в “П/Я” я не хотел и предпочел комсомольскую работу с дальним прицелом на кафедру.

 

 

VI

 

Официозная фраза тех времен “комсомол – верный помощник партии” имела под собой вполне реальное основание. Партия управляла государством, а комсомол был ее школой молодых кадров. Естественно, я говорю о том уровне комсомольских организаций, где имела место какая-никакая деятельность, ибо комсомольцами были почти все граждане СССР в возрасте с 14 до 28 лет, но отнюдь не все они потом чем-либо управляли.

Нельзя сказать, чтобы институтский комитет ВЛКСМ вел реальную, а тем более конструктивную работу – это делали ректорат, деканаты и кафедры. Но силой комитет комсомола был, и немалой – ведь он был “проводником генеральной линии партии в рядах советской молодежи”. То есть некая карательно-стабилизирующая роль в студенческой среде плюс “совковая” показуха – на стенах должны висеть стенгазеты и лозунги, виновные в распитии спиртных напитков и курения в неположенных местах должны примерно наказываться, а также должны проводиться всяческие автопробеги и спортивные соревнования.

Последнее было как раз в моей компетенции и, надо сказать, на третьем-четвертом курсах я с этим справлялся неплохо. Моей задачей было организовать сами соревнования (инвентарь, помещения и прочее) и “обеспечить явку”, ибо подавляющее большинство мероприятий мало кого интересовало. Поэтому я давал факультетским комсомольским бюро “разнарядку”, сколько человек должно явиться и куда. Считалось удачей, если “разнарядка” выполнялась процентов на сорок.

Были, впрочем, исключения, на которые добровольно собиралось действительно много народу – встречи с шахматными гроссмейстерами (Талем, Смысловым и другими) или “спортивные праздники” с последующими дискотеками.

Дискотеки тех лет… Они не зря использовались для привлечения студентов на комсомольские мероприятия. Народ на них ломился, ибо вследствие “идеологической вредности” в большинстве советских институтов они были крайне редки – не чаще одного раза в месяц – два, причем их программа утверждалась в культурно-массовом отделе райкома комсомола, где ее сверяли со списком “нерекомендованных произведений”. В этом “черном списке”, как сейчас помню, были ансамбли “Kiss”, “АC-DC”, “Чингисхан”, а также уйма прочих, мне неизвестных – я даже в классической музыке всегда был слабоват, а уж в современной – тем более…

Да, а еще были так называемые “антипасхальные мероприятия” – для того, чтобы молодежь на Пасху не ходила в церковь, ночью по телевизору показывались неплохие фильмы и во всевозможных местах проводились вожделенные дискотеки. Впрочем, церкви заблаговременно оцеплялись, и в них пускали только по пригласительным билетам. А программы дискотек все равно утверждались райкомами с вымарыванием “идеологически вредных” ансамблей.

Kiss” за две последние буквы, напоминающие эсэсовскую символику, партия особо велела не любить. Даже, помню, мы  исключили из комсомола какого-то паренька за ношение значка с этой эмблемой! Даже если человек ничего на груди не носил, ему могли вкатить выговор, а тут вместо красного знамени с портретом любимого вождя – “чуждая нам символика”, то есть ужасно нехорошая эмблема западного ансамбля…

Молодому человеку очень не повезло – он попал под очередную идиотскую кампанию за поголовное ношение комсомольских значков, и комсорг группы – видимо, личный недруг – его “сдал”.

И я ведь на этом заседании тоже голосовал “за” – назвался груздем, полезай в кузов. То есть назвался членом комитета ВЛКСМ – голосуй, желательно за то же, за что будет голосовать руководство. Последнее, впрочем, было желательно, но не всегда обязательно, ибо по ряду “внутренних” вопросов собственное мнение дозволялось и даже в меру поощрялось.

Надо сказать о том самом руководстве, на которое было желательно ориентироваться при голосовании. Их было двое: секретарь (то же, что председатель) комитета ВЛКСМ Владимир Соломатин и его заместитель по идейно-воспитательной работе Сергей Царев. Это были так называемые “освобожденные комсомольские работники”, то есть получавшие зарплату от райкома и ходившие на работу “от и до”.

Соломатин был тридцатилетним карьеристом институтского масштаба, а Царев, которому я непосредственно подчинялся, – куда выше. Если первый “высидел” в комсомоле должность доцента какой-то кафедры и вскоре ушел на преподавательскую работу, то Царев, сын крупного партбосса, пошел по классической номенклатурной линии тех лет: замсекретаря институтского комитета комсомола – завотделом Московского горкома комсомола – первый секретарь Фрунзенского райкома комсомола (в этом районе находился и МАДИ).

Потом начался капитализм, а уж если кто при нем не пропал, так это секретари комсомольских райкомов: у партии-то после августовского путча имущество отняли (хотя бы ту часть, до которой смогли дотянуться), а у комсомола – нет! И партбоссы те деньги, которые не успели перебросить за рубеж, спрятали у “верного помощника партии” – ВЛКСМ. Например, знаменитый банк МЕНАТЕП был создан на базе именно Фрунзенского райкома, и Царев занял не последнее место в совете директоров этого банка.

Когда много лет спустя, в 1995 году, фирма, где я был совладельцем, осталась без банковского обслуживания (об этом я еще расскажу), я нанес Цареву в МЕНАТЕП визит с предложением сотрудничества, но безрезультатный – становиться опять в положение “мальчика на побегушках” мне не хотелось, а других условий работы с таким человеком, как Сергей, быть не могло.

Тем не менее, за комсомольские времена я Цареву очень благодарен. Он старше меня всего на три – четыре года, но мне было девятнадцать, ему – двадцать три, а это был уже несравнимо больший жизненный опыт. Причем специфический – как себя держать при переговорах, что можно, что нельзя, как общаться с институтским начальством, как – с конкурентами типа профкома (почему-то между профкомом и комитетом ВЛКСМ имела место тихая вражда)…

“Школил” меня этот жесткий, хитрый, не по годам развитой и по-бизнесменски наглый человек, как мальчишку. Впрочем, мальчишкой я и был. И я считаю, что мне повезло, что пришлось два года работать с Царевым.

Его “наука” была столь же действенной, как уроки с автоинструктором (на водительские права я сдавал примерно тогда же), который ненавидел весь мир, невообразимо орал, матерился и при каждой моей ошибке угрожал набить морду. Но почему-то потом я сдал экзамен в ГАИ безо всяких проблем, и с тех пор меня никто ни разу не упрекнул в плохом вождении автомобиля…

 

 

VII

 

Всего членов комитета комсомола было человек пятнадцать, у каждого был свой “сектор”, каждый четверг мы вечером собирались, обсуждали какие-то дела, информировали о готовящихся мероприятиях, кого-то в комсомол принимали, кого-то исключали…

Последнее чаще всего происходило по “телегам” из милиции, когда студент (студентка) кого-то убивал, обворовывал и т.п. Попадавшие в вытрезвитель в первый раз обычно отделывались “строгим выговором с занесением в учетную карточку члена ВЛКСМ”, но по второму разу могли и исключить.

Обычно комитет ВЛКСМ при исключении из комсомола “ходатайствовал” перед ректоратом об исключении из МАДИ, и человек почти автоматически вылетал из института, что в советское время означало “волчий билет” на всю оставшуюся жизнь, а для юношей призывного возраста – еще и два года советской армии вместе с “дедовщиной” и войной в Афганистане. Кстати, того паренька с эмблемой “Kiss” все-таки “пожалели” и исключать из института не стали, а ведь могли и “походатайствовать”…

Словом, в малопривлекательной советской политической системе комитет ВЛКСМ был реальной силой, и даже его “машины для голосования”, рядовые члены вроде меня, пользовались в институте определенным весом, сопряженным со вполне заслуженной нелюбовью.

Но и свободного времени эта работа оставляла немного, хотя давала возможность официально прогуливать любые лекции и даже “святую святых” – занятия по военной подготовке. А то ведь за два прогула без уважительной причины деканат отчислял из института! Впрочем, у всех всюду были знакомые, и у кого-то староста не отмечал пропуски, кому-то друзья-доктора делали фиктивные медсправки… Но прогуливать официально, “по должности”, – такая возможность была мало у кого, и это был еще один предмет зависти и интриг.

Именно интриг – кто же в открытую выступит против члена комитета ВЛКСМ? Но крови немало было попорчено, об этом я еще расскажу.

 

 

VIII

 

Мы отошли от темы спортивно-массовой работы. Еще мною организовывалась помпезная военно-спортивная игра “Экипаж”. Мое поколение, наверное, помнит, как по телевизору одно время шло нечто по Высоцкому:

 

…И вот любимое – “А ну-ка, парни!”,

Стреляют, прыгают – с ума сойти!

 

Так вот, ежегодно подобная игра проводилась на загородном полигоне МАДИ (под Зеленоградом) в институтском масштабе. Привлекались военная кафедра, ректорат, ДОСААФ (загадочное, но богатое “Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту”) и прочие, а я за организацию всего этого получал очередную “Почетную Грамоту”. Этих грамот постепенно накопилось такое количество, что я при желании мог бы ими обклеить не только туалет, но и всю квартиру, если бы она у меня тогда была.

Ни о каких денежных премиях в советской “общественной работе” (во всяком случае, комсомольской) речи не было. Видимо, считалось, что ради социальной карьеры люди должны жертвовать сиюминутной выгодой.

Действительно, лично мне эта работа давала гораздо большее, чем плотные глянцевые бумажки с портретами Ленина и орнаментными завитушками. И даже большее, чем любые гипотетические премии. И даже большее, чем жизненный опыт, весьма полезный в двадцатилетнем возрасте.

Комсомольская работа давала те самые связи, которые могли что-то решить в моей судьбе при грядущем распределении.

Не все было, конечно, гладко. Например, на четвертом курсе имела место история с “картошкой” – первая серьезная интрига, давшая мне возможность понять, что недоброжелателей у любого человека, который хочет чего-либо в этой жизни добиться, куда больше, чем доброжелателей без приставки “не”.

Боюсь (на самом деле правильнее сказать – надеюсь), что следующему поколению придется объяснять еще и термин “картошка”. Так назывались осенние “вывозы” горожан на помощь в уборке урожая в пригородных колхозах и совхозах. Насколько эффективной была эта помощь – данными не располагаю, но для студентов это означало пару месяцев антисанитарных условий жизни, копания в грязи и непрерывной пьянки.

Отмечу, что в семидесятые годы на “картошку” в обязательном порядке вывозились и ни в чем не повинные служащие любых советских учреждений. Но в середине восьмидесятых это был удел только режимных “почтовых ящиков”, несчастных солдат и несколько менее несчастных студентов. Впрочем, в разных регионах это было по-разному, но мы говорим о Москве.

Студентам МАДИ еще повезло – “картошка” была только один раз за все время обучения, в начале четвертого курса, а большинство вузов гоняло своих студентов ежегодно…

Для человека с нормальным здоровьем особых проблем “картошка” не составляла и даже воспринималась как не очень приятный, но отдых. Мне же с моим нейродермитом (до сих пор почти не могу работать в перчатках – воспаляются руки) и повышенной склонностью к простудным и желудочным заболеваниям там было делать нечего.

И я получил справку в поликлинике, что по состоянию здоровья мне сельхозработы противопоказаны. Не помню, но какую-то формальность я не выполнил – то ли не подписал в деканате освобождение, то ли не заверил справку в институтском медпункте.

Все бы мне сошло с рук, но “по молодости, по глупости” я решил первого сентября проводить на “картошку” свою институтскую группу! К тому же со мной в группе училась любимая девушка, она освободиться не смогла, и ее тоже надо было провожать. А я был только что из Одессы, здоровый и загорелый, и по мне было трудно сказать, какие работы мне противопоказаны.

Неудивительно, что несколько парней из параллельной группы обзавидовались и накатали в деканат донос, что я антиколлективный тип, отказывающийся развивать советское сельское хозяйство. Тут выяснилось, что я что-то где-то не заверил, а не заверяли, оказывается, никому – все на борьбу за урожай! То есть оказался я злостным прогульщиком, а за такое могли “попросить” из института, и никакая отличная учеба не помогла бы.

Спасибо комитету ВЛКСМ! Царев меня обматерил с ног до головы, но в деканат немедленно было написано письмо с просьбой заменить мне “картошку” работой в комитете комсомола, как ценнейшему кадру, исключительно необходимому для организации военно-спортивной игры “Экипаж” (проводилась она как раз осенью). Короче, все кончилось хорошо, и в итоге я оказался одним из немногих советских студентов, так и не покопавшимся в подмосковной осенней грязи.

Впрочем, “друзья” из параллельной группы еще не раз давали о себе знать, но уже по мелочам.

Самое забавное, что я у них вполне заслуженно получил прозвище “борзописца” – мне приходилось по своей спортивной тематике непрерывно писать бодрые статейки в институтскую газету-многотиражку. Своими опусами в этом печатном органе с замечательным названием “За автомобильно-дорожные кадры”, как и грамотами, я вполне мог бы обклеить весь туалет. Лучшей участи эти статьи не заслуживали, но, как-никак, это был мой первый опыт в журналистике, пусть мелкомасштабной и подцензурно-советской. Так, к сожалению, писало подавляющее большинство…

 

 

IX

 

А еще я на третьем курсе съездил в Венгрию. Называлось это “обменом группами комсомольского актива”, а поехали мы втроем: я, замсекретаря комитета комсомола по “идеологии” Сергей Царев и замсекретаря по “трудовым делам” Виктор Тарановский.

Опять приходится пояснять: замсекретаря по “трудовым делам” отвечал за формирование студенческих стройотрядов, то есть принимал заказы от строек на дешевую рабочую силу и решал, кому сколько студентов направить. Отмечу, что его в его “епархии” реально крутились немалые деньги – зарплата стройотрядовцам шла через “штаб трудовых дел”. Тарановский был старше и меня, и Царева, лет ему было 25–26, и он уже был весьма “проженным” хозяйственником – этакий советский тип а-ля мэр Лужков.

Загранпоездка даже в социалистическую страну требовала прохождения множества “разрешительных” инстанций вплоть до институтского парткома и райкомовской комиссии. Впрочем, к нам, комсомольским работникам, не придирались и задавали сугубо формальные вопросы. Не помню, какие, – значит, легкие.

И индивидуальная беседа в райкоме с невзрачным и незапоминающимся (как и положено) представителем КГБ тоже не запомнилась – какие-то общие слова про необходимость вести себя достойно советского гражданина…

Потом мы в городском ОВИРе получили загранпаспорта, отстояли относительно небольшую очередь за железнодорожными билетами и поменяли во Внешторгбанке рубли на венгерские форинты.

Последнее требует особого комментария. Доллар еще со сталинских времен официально стоил около 60 копеек. Естественно, этот курс не имел ничего общего с экономическими реалиями, и на “черном рынке” за доллар давали около трех рублей.

Каждый советский гражданин, получивший разрешение выехать за границу, имел право обменять, если не ошибаюсь, триста рублей, но зато по завышенному официальному курсу, то есть вывезти около 400 долларов. Вроде бы выгодно, но если учесть, что курс валют соцстран был столь же завышен, эта выгода при выезде в соцстрану исчезала.

Этот курс был, несомненно, весьма “интересен” при поездке на “гнилой Запад”, но студентов туда не пускали, за исключением  “привилегированных” вузов. Забавно, с какой важностью потом “элита” рассказывала о поездках на Запад “простым смертным”! И ведь эта важность оказывалась весьма заразительна – даже у вполне интеллигентных юношей и девушек, “сподобившихся” съездить в Лондон или Париж, при рассказах об этих марсиански недостижимых городах стекленели глаза, а лица приобретали высокомерно-вальяжное выражение…

Ладно, Бог с ними, с элитными поездками и выгодными валютными курсами. Во-первых, об этом я тогда не задумывался, а во-вторых, в соцстранах тоже можно было и увидеть нечто новое, и купить что-то относительно “приличное”. Обмениваемых трехсот рублей хватало либо на то, чтобы одеться с ног до головы, либо на относительно современную аудиосистему. Так советский народ и покупал: либо-либо.

А из СССР можно было вывозить по две большие бутылки водки на человека. Не только на подарки, но и на выпивку – за рубежом советский народ беспробудно пил.

Мы, к сожалению, исключениями не были. Особенно Тарановский, что неудивительно – это было одной из составляющих имиджа советского хозяйственника. Когда, пардон, его с перепоя рвало в поезде Дьер – Будапешт, мы с Царевым, будучи с неменьшего “бодуна”, не нашли ничего лучше, как высунуть его голову в окно. Добропорядочные венгерские господа “понимающе” взирали на этот позор, а потом бросились закрывать окна, ибо (вновь пардон) содержимое желудка г-на Тарановского по ходу поезда в окна залетало…

Боже мой, как все это было отвратительно! И не только это. В Будапеште по улицам ходили советские военные патрули, а также голодные и озверелые “руса туристо, облико морале”. Да-да, голодные. Ведь, как у Галича говорил Клим Коломийцев, – “Хоть дерьмовая, а все же валюта! Все же тратить исключительно жалко!”

Так самое смешное, что в Будапеште нас еще и не приняли! Сначала мы благополучно провели несколько дней в маленьком городке Дьер, где “вели переговоры” с комитетом комсомола местного транспортного института. Потом нам там надоело, и мы решили поехать на оставшиеся три дня в Будапешт. Царев еще из Москвы с кем-то в Будапештском Университете созванивался, получил какой-то уклончивый ответ, но мы все же решили рискнуть.

Кстати, немалая свобода (по советским меркам) была у нашей “группы комсомольских работников”! Мало кто из “руса туристо” мог себе позволить просто так взять и самостоятельно поехать на несколько дней в город, указанный в маршруте лишь в качестве транзитного…

А получилось, что человек в Будапеште, с которым Царев разговаривал, куда-то уехал, а какой-то еще чин в тамошнем комитете комсомола откровенно послал нас… известно, куда. Дескать, договора между Университетом и вашим МАДИ нет, а значит, говорить не чем. В глазах у этого венгерского господина светилась такая ненависть к советским оккупантам (впрочем, поделом), что мы не стали продолжать беседу.

Провели мы ту ночь в советской военной комендатуре на стульях (пригодилась одна из бутылок водки, которую Тарановский подарил дежурному офицеру). На следующий день мы позвонили в советское посольство, пожаловались, что три комсомольских работника “бомжуют”, и реакция была немедленной: за нами приехали, поселили в приличный отель (бесплатно!) и даже извинились за “несознательных венгерских товарищей”. Есть было почти нечего (привезенная с собой еда кончилась еще в Дьере, а тратить форинты на еду было жалко), но молодость, молодость – один “хот-дог” в день, и ничего…

Зато и купили вполне модную одежду, и посмотрели Будапешт. Три голодных, усталых, обозленных, небритых, полупьяных мужика.

Так в советское время и ездили в загранкомандировки.

А в 1986 году, только-только закончив институт, я съездил в “интернациональный стройотряд” в Варну. Две недели мы работали на стройке, а две недели ездили по стране. Так вот, учитывая горький опыт, мы взяли с собой столько консервов, что хватило бы на пару месяцев полностью автономного существования. Но зато как мы таскали по Болгарии эти горы коробок – смех!

Впрочем, Болгария – не Венгрия, там “братушек”, то есть русских, более-менее любили, и атмосфера была куда приятнее. Но зато и покупать было практически нечего – по уровню жизни Болгария недалеко ушла от СССР. Это, впрочем, было к лучшему, хоть относительно спокойно посмотрели страну.

Я, например, в Варне самостоятельно садился в междугородний автобус и катался по окрестным городам. В частности, съездил в древнюю столицу Болгарии – Преслав. На меня командир стройотряда за такую “наглость” смотрел косо, но предпочитал не конфликтовать – я тогда еще был членом институтского комитета комсомола и тоже имел обязанность следить, “как бы чего не вышло”. В том числе и за командиром.

Так все друг за другом и следили. Наполеон, как известно, приставил шпионов к своему министру полиции Фуше, а потом завел группу шпионов, чтобы они наблюдали за шпионами, приставленными к Фуше...

Да, а еще я в Болгарии купил много книг! Нет-нет, не самиздатовских – это же была соцстрана! И не на болгарском языке, а вполне “наших”, изданных советскими издательствами!

В СССР книги типа трехтомника Вознесенского немедленно по выходе становились библиографической редкостью, а часть тиража, направляемая по загадочному “культурному обмену” в “братские страны”, раскупалась там куда медленнее и становилась добычей советских туристов. Только надо было знать, где находятся магазины русскоязычной книги. Но информация передавалась “из уст в уста”, так что я привез из Софии полный рюкзак книг. Помню, например, “Жизнь замечательных людей”, посвященную Владимиру Мономаху, – в Москве и того не было.

Но какая давка была в этом русскоязычном магазине! Казалось, что в Болгарии русских туристов просто дикое количество…

И напоследок еще одна забавная деталь: в 1986 году свирепствовал горбачевский “сухой закон”, и спиртные напитки везли не из СССР, а в СССР. И мы привезли из Болгарии те же две “нормативные” бутылки на человека…

 

 

X

 

В середине четвертого курса на занятии по какому-то из предметов, которые вела кафедра Прикладной математики, преподаватель подошел ко мне и попросил зайти на кафедру к профессору Ефремову. Последний в недалеком будущем стал не только моим научным руководителем, но и человеком, оказавшим на меня колоссальное влияние и заставившим по-новому отнестись к человеческим взаимоотношениям.

Но более тесно я с Ефремовым познакомился позже, а пока он мне предложил заняться на кафедре “научной работой”. Фактически это означало очень высокую (хотя не стопроцентную) вероятность распределения на кафедру.

Ефремова я до того ни разу в жизни не видел (он на нашем потоке никаких занятий не вел), и кто ему меня порекомендовал, до сих пор не знаю. Думаю, что кто-то из ректората (Ефремов был членом множества каких-то институтских комиссий). Возможно, по представлению секретаря комитета комсомола Соломатина, тоже заседавшего во всевозможных комиссиях. Но лично Соломатин с Ефремовым обо мне не говорил – я специально уточнял.

Скорее всего, сработал некий тайный институтский механизм отбора кадров.

И действительно, на комиссии по распределению (я, как “круглый отличник”, шел первым), в ведомости напротив меня уже была прописана кафедра Прикладной математики. Из пятидесяти человек нашего потока в МАДИ остался еще один, а остальные отправились кто куда.

Справедливости ради скажу, что комсомольскую работу после распределения, то есть на второй половине четвертого и пятом курсах, я практически забросил. К тому же Царев “ушел на повышение”, Соломатин получил звание доцента и “дембелевал”, так что “задембелевал” и я. На пятом курсе на меня еще “навесили” и военно-патриотическую работу, мой комсомольский титул удвоился, но реального увеличения объема работы это не означало.

Впрочем, советскому студенту расслабиться не давали даже на пятом курсе: если хочешь “красный диплом”, то имей не только минимум 75% пятерок по всем предметам, но еще и изволь сдать на пятерки все государственные экзамены и дипломный проект.

Госы” по английскому и философии проблем для меня не составили, а вот “война”… Ну, плохой из меня офицер дорожных войск, не знаю я, как загружается скрепер, зачем нужна эта дорожная машина, представляю крайне слабо, а главное – не имею ни малейшего желания это узнать.

Но перед экзаменом я зашел к заведующему военной кафедрой (мне с ним пришлось много общаться в течение комсомольской работы), напомнил о своем существовании, и в итоге получил “пять” при весьма посредственном ответе (я не просто так вспомнил загадочный скрепер – он был одним из вопросов).

Впрочем, и без личного знакомства с завкафедрой, думаю, все было бы нормально – военные крови не жаждали (на сборах они нам ее попортили достаточно) и ставили пятерки всем потенциальным краснодипломникам, а тем более ответственному за спортивную и военно-патриотическую работу в комитете комсомола.

Раз уж мы вспомнили сборы (месяц на полигоне под Москвой между четвертым и пятым курсом), то даже не буду их описывать в прозе. Вот стих, который я там написал:

 

Крыша казармы давит, как пресс,

Металл кроватей прижимая к полу,

И дом уже, как ни странно, здесь,

В этой лесной, полудикой неволе.

 

Без него уже нету существования,

К нему привязаны даже цветом

Грязи, пыли, травы и гравия

Наши буро-зеленые силуэты.

 

Лица бесстрастны, как противогаз,

Зачем-то оттягивающий плечо.

И взгляд опухших, недобрых глаз

Не напоминает ни о чем.

 

Да и не надо нам вспоминать,

Как мы когда-то любили женщин,

Как нас кормила обедом мать,

И вообще – нашу жизнь прежнюю.

 

Здесь жизнь сегодняшняя ползет,

Полуработа, полуеда,

И кажется, что ты и третий взвод –

Одно и то же навсегда.

 

Как гимнастерки, похожи мысли,

Словно погоны, различны слова.

Для всех окружающих – твои мышцы,

И лишь для пилотки – голова.

 

Мнут сапоги буйство летних цветов,

И не для нас лесные красоты.

В любой момент ты вернуться готов

В эти пчелиные соты.

 

А там – ты считаешь долгие дни,

Считаешь минуты до построения…

В глазах зажигаются злые огни,

Но над колонной – веселое пение.

 

Попросту говоря, озверели все на этих сборах неимоверно. И это всего месяц военно-казарменной жизни, и без “дедов”, и недалеко от Москвы, и с давно знакомыми преподавателями военной кафедры! Что же такое служба в “настоящей” армии? Не дай Бог никому…

“Войну” я сдал, но оставался еще “диплом”, и тут-то началось самое большое “веселье”.

 

 

XI

 

Профилирующей по моей специальности “Автоматизированные системы управления” была, как положено, одноименная кафедра.

Профессиональный программист, впрочем, там был всего один, а остальные преподаватели вели занятия по устаревшей электронной базе ЭВМ конца шестидесятых годов, основам построения общесоюзных вычислительных комплексов и прочим малоинтересным, а главное, абсолютно бесполезным для будущей работы вещам. Причем, как назло, самый полезный из их предметов – составление технических заданий и проектов – вела самая некомпетентная преподавательница.

Исполняла обязанности завкафедрой Тамара Миновна Александриди – крепкая дама лет шестидесяти, участница войны, простоватая, но приятная. У нее были прекрасные отношения с профессором кафедры Прикладной математики Ефремовым, у которого я вел “научную работу”, и, соответственно, она хорошо относилась и ко мне.

Впрочем, у Ефремова я стал понемногу решать практические оптимизационные задачи на языке программирования “Фортран”, то есть начал хоть что-то понимать, поэтому и объективно г-жа Александриди могла ко мне хорошо относиться. И когда то ли в конце четвертого курса, то ли в начале пятого, распределялись руководители дипломных проектов, у меня им стала лично и.о. завкафедрой Александриди, а консультантом – профессор Ефремов. Ничто не предвещало беды.

Но Тамара Миновна была кандидатом наук, и поэтому ее не утвердили завкафедрой АСУ, а прислали “полноценного” доктора наук со стороны. Профессору Тайсову было тоже слегка за шестьдесят, и он был тоже участником войны.

Терроризировать он меня начал на первом же занятии по своему предмету (очередные “основы построения” гипотетических глобальных вычислительных систем).

Чем же я, скромный пятикурсник, не угодил заведующему профилирующей кафедрой?

Дело было в том,  что г-жа Александриди не смирилась со своим отстранением и, видимо, стала предпринимать некие действия против г-на Тайсова, а я у нее был в том году единственным дипломником. Провал защиты дипломника – серьезный удар по дипломному руководителю, и г-н Тайсов начал мне пакостить не на шутку.

Впрочем, лично он тоже имел повод меня не любить – мои “доброжелатели” ему донесли, что я его славное восточное имя Дилавер Билалович (видите, даже запомнил!) в кругу согруппников сокращаю как “Дебилович”. Да и ростом он был ниже меня раза в два и, вызывая к доске на своих семинарах, посмеивался в духе наполеоновских фраз: “Вы не выше меня, а длиннее”.

То, что плевал “Дебилович” на мою “пятерочную” зачетку и звание члена институтского комитета ВЛКСМ, показала моя попытка вступить в партию. Он был членом партбюро факультета, а Тамара Миновна – нет.

Я, единогласно пройдя множество предыдущих (комсомольских и студенческих) инстанций, на заседании партбюро был Тайсовым размазан “по полной программе” – вспомнилась и просачкованная “картошка” (не поленился же он узнать!), и плохое поведение на лекциях (я обычно на лекции не ходил, но уж если приходилось, то сидел на задней парте и что-нибудь рисовал), и что-то еще, не помню.

А что скажут преподаватели-члены партбюро, когда так отзывается завкафедрой? Естественно, меня с позором “прокатили”.

Чего меня вообще в эту партию понесло – другой вопрос. Я уже говорил, что любая деятельность затягивает, и каждая новая игра диктует свои условия. Если уж я, убежденный диссидент, “скурвился” и пошел по комсомольской линии, – никакого принципиального различия с членством в КПСС не было. А на дворе был 1985 год. Кто знал, что партии осталось жить всего шесть лет, а до массового покидания ее рядов времени было еще меньше...

Любопытно, что для меня “прокатывание” на партбюро моральным ударом не было, наоборот, я мобилизовался и понял, что на дипломном проекте мне тем более не жить, а это уже будет по-настоящему серьезно. И вот тут-то я стал бороться.

История, конечно, далека от сюжета шедевра Юрия Трифонова “Дом на набережной”. Там, как вы помните, пятикурсник Глебов становится “разменной монетой” в травле ректоратом его дипломного руководителя, профессора Ганчука, тихо предает последнего, получает “именную” стипендию имени Грибоедова, но зато его бросает любимая женщина – дочь того же профессора Ганчука.

Естественно, никакого финансового интереса в борьбе с г-ном Тайсовым я не преследовал, если, конечно, не считать желания получить “красный диплом”, весьма полезный в дальнейшей советской или даже эмиграционной жизни. Просто я уже тогда понимал, что позиция “и нашим, и вашим за грошик попляшем” приносит куда больший вред, чем открытое занятие чьей-либо стороны. Если уж включился в игру (пусть даже не добровольно) – играй.

Идти на поклон к “Дебиловичу” было настолько противно, что я тогда даже об этом не думал. Да и не помогло бы.

Своей роли в его увольнении преувеличивать не буду – видимо, включились какие-то серьезные силы на уровне ректората. Но Дилавера Билаловича погубил его длинный язык. Однажды он имел глупость на одной из своих лекций пуститься в рассуждения, что он в войну, дескать, служил в десанте и положил огромное количество немцев, а Тамара Миновна Александриди была какой-то там санитаркой, но теперь вот пользуется с ним равными правами участников войны.

– Ну и что? – удивится какое-нибудь последующее поколение.

– А время-то было какое, забыли? Советское!

 

 

XII

 

К каждому институту был приставлен куратор из КГБ, и МАДИ исключением не был. Звали куратора Алексей Михайлович, а фамилия держалась в строгой государственной тайне. Был он, как и большинство подобных господ, худощавым и подтянутым, милейшим в общении, с вкрадчивым и приятным голосом, а занимал какую-то скромную каморку под лестницей.

У него наверняка имелись и секретные осведомители, но все члены комитета комсомола, и я в их числе, были периодически к нему открыто вызываемы и интеллигентно расспрашиваемы о том, чем живет институтская молодежь и не выявлено ли каких ситуаций, требующих вмешательства компетентных органов.

Помню, первый вызов меня испугал: а ну как “органы” заинтересовались моими антисоветскими разговорами с друзьями и начнут требовать “сдавать” последних? Но все обошлось, ибо я был вроде как “своим” – комсомольским работником. Разговоры были безупречно дружелюбными, никакого давления не оказывалось: ничего антисоветского не видел и не слышал – и ладно. Будь, братец, в дальнейшем бдителен и внимателен.

Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.

Ведь, например, периодически, а именно по еврейским праздникам, комсомольский актив был обязан дежурить у синагоги на улице Архипова!

Я, как все члены комитета комсомола, посылался старшим, а всего в “группе” было человек около десяти, причем состав от праздника к празднику варьировался. Нашей задачей было зайти в МГК ВЛКСМ (в Колпачном переулке), зарегистрироваться там, получить инструктаж, а потом идти на улицу Архипова, благо это недалеко – через два переулка, и… высматривать там студентов нашего института! А по окончании праздника надо было возвращаться в МГК ВЛКСМ и записывать имена замеченных в специальный журнал.

Мое дежурство выливалось в то, что я отпускал домой подчиненных, чему они были несказанно рады, и шел к синагоге сам, где встречал замечательную компанию братьев-евреев и из своей группы, и с других факультетов. Все знали, с какой я “миссией”, и очень смеялись. Потом я шел в МГК ВЛКСМ и писал, что студентов МАДИ замечено не было.

Самое смешное, что все это мне благополучно сходило с рук, равно как и антисоветские разговоры в любой компании, за исключением, конечно, комсомольской – там друг друга все-таки стеснялись, и то не все.

Время было хотя еще и советское, но уж очень много трещин дала система. До нас докатывались, например, отзвуки так называемых “аморалок”, но тоже как-то не так…

Опять надо объяснять. “Аморалками” назывались “персональные дела”, рассматриваемые на партийных, комсомольских и профсоюзных собраниях, когда жена писала донос на мужа, что он ей изменяет, и просила “принять соответствующие меры”. Эта практика была широко распространена в пятидесятые-семидесятые годы.

Не идиотизм ли? Ведь бывало, что после таких “аморалок” мужей увольняли или лишали премий, семья оставалась без денег, и несчастным доносчицам в итоге становилось еще хуже.

Впрочем, в мою бытность членом комитета ВЛКСМ МАДИ мы рассматривали всего одну “аморалку” (письмо жены секретаря одного из факультетских комсомольских бюро), сочувственно поулыбались и “приняли информацию к сведению”, то есть не приняли никаких мер. Но это был “свой”, а например, попался в свое время секретарь еще одного комсомольского “факбюро” на пьянке в общежитии – и потерял должность, и все потому, что на него давно “точил зубы” секретарь институтского комитета комсомола, г-н Соломатин.

Откровенно говоря, в комсомольские времена я почти разучился испытывать угрызения совести, проголосовав “за” или “против”: игра была мерзка с самого начала, а коль в нее влез – так уже все равно. Как в известном советском анекдоте:

“Зима. Мороз. Летел воробышек, замерз и упал, но попал в теплый коровий навоз. Постепенно отогрелся и зачирикал. Мимо шла кошка, услышала, вытащила воробья и съела. Мораль: не тот враг, кто тебя в дерьмо посадил; не тот друг, кто тебя из дерьма вытащил; сидишь в тепле, так не чирикай!”

Так и жили. Не я один, хотя это, конечно, не оправдание.

Не оправдывает меня и то, что комитет комсомола я не раз использовал для помощи друзьям. Например, когда мой тогдашний близкий друг Сергей Пестов, проезжая мимо заброшенного колхозного поля, подобрал на нем кочан капусты, был задержан за это милицией, и в институт пришла “телега”, – я сделал все, от меня зависящее, чтобы Сережа из комсомола и института не вылетел. Он, слава Богу, не вылетел и отделался “строгим выговором с занесением в учетную карточку”.

А еще я… Ой, как начну сейчас хвастаться добрыми делами! Нет, пусть на том свете разбираются, чего я сделал больше, хорошего или плохого, и к чему можно отнести мое посильное участие в изгнании из МАДИ завкафедрой АСУ, г-на Тайсова.

Жаловаться куда-либо было бесполезно, но тут меня осенила мысль использовать в борьбе против г-на Тайсова куратора из КГБ. И на одной из встреч с последним я рассказал про ту самую лекцию, где “Дебилович” считался с г-жой Александриди, кто из них активнее участвовал в войне.

Вскоре г-на Тайсова из института уволили. При увольнении ему среди всего прочего инкриминировалось, что он выносит на студенческую аудиторию внутрикафедральные проблемы, да еще и неуважительно отзывается об участниках войны.

После этого я под руководством новой заведующей кафедрой, Тамары Миновны Александриди, без проблем защитил дипломный проект и благополучно был принят на должность инженера кафедры Прикладной математики “родного” МАДИ, параллельно начав работу над диссертацией под руководством Александра Владимировича Ефремова. Был это 1986 год.

ГЛАВА 7: “НАУЧНАЯ КАРЬЕРА”

 

 

Все материалы, размещенные на сайте, охраняются авторским правом.

Любое воспроизведение без ссылки на автора и сайт запрещено.

© С.В.Заграевский

 

ВСТУПЛЕНИЕ

ГЛАВА 1: “СОВМЕЩАНЕ”

ГЛАВА 2: ВОРКУТА

ГЛАВА 3: ШЕСТИДЕСЯТЫЕ

ГЛАВА 4: “ЗАСТОЙ”

ГЛАВА 5: ПСИХОАНАЛИЗ

ГЛАВА  6: ЛЕНИН, ПАРТИЯ, КОМСОМОЛ

ГЛАВА 7: “НАУЧНАЯ КАРЬЕРА”

ГЛАВА 8: ЭЙФОРИЯ СМЕНЫ ЭПОХ

ГЛАВА 9: АРКАДИЙ

ГЛАВА 10: КОММЕРЦИЯ

ГЛАВА 11: КРАХ БАНКА

ГЛАВА 12: ХРИСТИАНСТВО

ИЛЛЮСТРАЦИИ

 

НА СТРАНИЦУ «МЕМУАРЫ»

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА